Две повести и рассказ. Вдумчивая проза - Евгений Катков

Первое, о чем следует упомянуть, – моё положение близкого человека. Витя, правда, умер, покончив с собой, можно сказать, на моих глазах. Я не думаю, что кто-либо ещё возьмет на себя труд написать о нём, особенно о последних его годах. Но сделать это, наверное, надо. Необходимо.

Второе – то, что Витина смерть очень многое сдвинула во мне самом. Многие важные темы, которые мы начинали обсуждать вместе, так и остались бы не проговоренными, затерялись в повседневной мелкой злобе дня, если бы не эта твердая Витина точка в итоге его жизни. У меня был хороший костыль для перехода последовавшего скоро рассеяния смутного времени, также поднакопилось немало личных наблюдений, относящихся к области аскетики, либо искусства жизни, если угодно. Что мы знаем об экзистенциальной устойчивости нашего сознания? Существует ли логос отрицания человека в человеке, неизбежно обнаруживающийся в определенных условиях? Всё это не праздные вопросы. Здесь вообще целое дело для разного рода смелых людей, русских либо иностранных добрых молодцев, отправлявшихся от века в неведомые края бороться с чудовищами.… А тут всё под боком, можно сказать, под ребром.

И последнее, очень болезненное для меня: как соотнести смерть с семьёй? Совсем отмахнуться нельзя: эта штука будет гулять на свободе, словно какая «пуля-дура», что, пожалуй, страшнее многих других наших опасностей. К тому же безответственно. Детям, что, скажем: веселись юноша, а потом неопределенного вида чудище сожрет тебя с потрохами, – к сожалению, мы живем с ним в одном помещении…

Ну вот, пока что такие доводы. Кто желает познакомиться с Витей поближе, – вперед. Дай, Боже, памяти…

Глава II. Смешное

Первые сентябрьские дни 1974 года запомнились солнышком. По утрам на холмах Юго-Запада продувал свежий ветерок, но днём, в центре города среди камней, пекло по-летнему. Студенты разоблачались.

Я успешно сдал вступительные экзамены, триумфально съездил к родителям в Белоруссию и, теперь, прибыв к месту назначения, оглядывался по сторонам, готовый пить и обнимать эту блистательную столичную студенческую жизнь со всей отвагой семнадцатилетнего своего возраста. Также тихо изучал огромное расписание учебных занятий, прикладывал будущие знания к сердцу.… Те дни, сливающиеся ныне в памяти ярким слепым пятном прямого взгляда на солнце, уже содержали огненные искры Вити…

Взгляд мой, впрочем, тогда, не отличался оригинальностью. Своенравный, прихотливый, невесомо-скользящий по поверхности вещей и одновременно цепкий, жадный, избирательно проникновенный взор очень молодого человека, не без способностей, вдохновленного собой и новыми, совершенно открытыми, как мне казалось, перспективами вселенской жизни. Робел я, также, порядочно, но виду, разумеется, не показывал. Преподаватели и старшекурсники представлялись существами загадочными, непостижимыми. Студенческие билеты нам выдавали торжественно в помещении Центрального Дома Железнодорожника. Выступал ректор, пожилая дама из горкома партии, чиновник из Минздрава, другие важные люди. Затем оживленная празднично настроенная толпа заполнила фойе, устремилась к закусочным лоткам. Ждали концерт. Первокурсники обступили большие покрытые зеленым сукном столы с названиями факультетов. Я встал в очередь, посматривал на интересную девушку в строгом костюме, с какой-то сложной прической, которая красивыми пальчиками быстро перебирала стопку новых раскрытых корочек студенческих билетов под флажком с номером моей учебной группы. Рядом небрежно сидел парень в тенниске, в джинсах, крутил в руках и щелкал металлической зажигалкой. Пачка «Marlboro» лежала перед ним на столе.

– Так, это кто у нас? – спросил он меня.

– Карпович, 183-я.

– Карпович, – Карпович… Иван Тимофеевич, биохимик.… Есть такой. Ваш билет, учетная карточка, значок. Заполните, сдадите в деканат. А здесь, пожалуйста, Вашу подпись.

– Вы не знаете, стипендию мне дадут?

– Гм… Финансовый вопрос очень сложный. Это, наверное, не к нам.… А вы, сколько баллов набрали?

– Двадцать три.

– О! Тогда вне всяких сомнений. Не волнуйтесь. Все, поздравляем Вас! Леночка, будут вопросы к перспективному молодому человеку?

– Вы в общежитии будете жить? – Большие строгие глаза поднялись и на минутку остановились на моем лице.

– Нет, – от неожиданности я захрипел, – сказали, только на следующий год места будут…

– Все равно увидимся, – она вдруг запросто улыбнулась, растянув подкрашенные губы.

Первые лекции на факультете, прочитанные разными заслуженными людьми, предварялись чинным рассаживанием тщательно одетых девчонок, громкими криками каких-то развязных ребят. Одинокие студенты с независимым, либо скованным видом проходили зал в поисках места. Это было целое действо. Незабываемая череда юных лиц, поз, глаз, из которого я выхватывал отдельных, замечательных персонажей…

Высокий, худощавый застенчивый Петя Демидов.… Два умника: хореидально-беспокойный, ужимковатый Максим Кошкарев и скептический очкастый толстяк Воропаев Гена, вечно что-то доказывающие друг другу в дымке гениальности… Подведенные, под низкой челкой черно-непроницаемые глаза Риты Левертовой; накрашенный рот. Давид Мтевосян, конечно, рядом с сиятельной золотозубой улыбкой… Левисовский, благородный, глубокой заокеанской синевы джинсовый костюм, ремни, платформы, бляхи ленивого разгильдяя Ильи Маркова… Грациозные стройные ноги некрасивой Иры Чулковой. Нора Залтф, искалеченная, маленькая её подруга с небесно-чистыми глазами… Султан заявился в черном костюме, при галстуке, в большой компании земляков, – этакий просвещенный восточный царедворец с безупречными манерами… Бесхитростный рыжий добряк в светлом клетчатом пиджаке и темных брюках…

И дальше в группе, продвинутых девчонок нет! Мечтательно-важный Рома Протченков со стихами в голове и пышной шевелюрой. Два «лопуха», – один с Волги, другой из Соль-Мончегорска, уже соединившиеся в дефективную пару. Лысый Сергей Пирогов, вроде ничего, приколистый парень. «Товарищ, а вы из армии?» «Нет, я из других мест», – и не выдержал интонации, рассмеялся отличными зубами. И рыжий тут.

Семинар по английскому недели через две после начала занятий оставил первый рельефный отпечаток в памяти… Преподаватель, маленькая вежливая женщина, делает третье замечание студентам за последним столом. «Ребята, вы, правда, мне мешаете!» Я оборачиваюсь вместе со всеми. Откинувшись в тень, развернув щетинистый череп, честно, прямо, серьёзно смотрит Пирог. Лучи солнца ярко высвечивает сидящего рядом: спрятав лицо в руках, накрывшись шапкой сверкающих огненных волос, он давится смехом. Сергей доверительным басом сообщает, что у них, собственно, ничего не происходит, и, скривив рот, отпускает последнюю кульминационную фразу из недосказанного анекдота в сторону изнемогающего соседа. Тот сползает под стол, всхлипывает, стонет, храпит!

– What!…What has happened? Are you ill? – Участливо восклицает преподаватель под дружный смех группы.

– No, sorry. I am just fine. – Выпрямляется красный, помятый Витя.

Или вот, сюда же, немногим более поздняя картинка… Мы в подвале, в буфете, дожидаемся пищи от «мамы Рины». Она и повар, и продавец и человек! Работает давно, всех знает. Готовит вкусно, но немного. За час- полтора основной массив снеди исчезает, остается еще кофе с выпечкой, но тоже не на долго, – кто не успел, тот опоздал. Впрочем, имеются vip- клиенты, – профессура, женщины из деканата, завхоз, какие-то загадочные студенты, которые обслуживаются во внеурочное время, либо вне очереди забирают вожделенные порции. Итак, мы уже протиснулись в крохотную комнатку. Рената Марковна добавляет в подливу болгарский перец и специи. Кофе варит сама большой жбан, разливает в стаканы в железнодорожных подстаканниках, бросает сверху лимон. Все свежее, пахнет умопомрачительно и сокогонно. Сама нетороплива, объемна, величава. Строга. В коридоре за нами шумный хвост очереди. Здесь размеренная тишина и сосредоточенные глотательные движения.

– Джон, – шепотом говорит мне Витя – что у тебя за рана на носу?

– Порезался сегодня, представляешь?! – Шепчу я ему в ухо. – Один волос вылез, вот здесь. Скоблил-скоблил, изворачивался перед зеркалом, неожиданно по ноздре – чик! – Я подскочил на месте, изображая свою реакцию.– Болит, зараза.

Витя немедленно послушно согнулся в поясе и завыл. Глядя на него, засмеялись другие студенты.

– Молодые люди, я не буду отпускать, – остановила свой плавный ход буфетчица. – Хотите веселиться, идите на улицу.

Испуганные, мы послушно утихаем. Один Витя, невидимый, продолжает беззвучно содрогаться в ногах.

– Джон, ты его вовремя сразил, – улыбнулся Сергей, когда «владычица» отвернулась. – Могли бы остаться без кофе.

Рома Протченков на поминках произнес хорошую фразу: «Был он рыжий, с улыбкой на устах». Если коротко, лучше, наверное, не скажешь. Смеялся Витя, правда, легко, хохотал, широко открыв рот, толкал кулаком плечо виновника смеха, согнувшись, приседал, «придерживая животики»… Волосы у него были не красные, но скорее желтые с блеском, – была их копна и под нею румяная, добрейшая физиономия. Впрочем, уже на втором курсе он похудел, коротко подстригся под Иакова, обнажив высокий лоб, который сразу вытянул и нагрузил интеллектом его лицо. Румянец, игравший сначала на пушистых круглых щеках, обратился со временем в мимолетную нервную тень на проступивших скулах. Глаза имел небольшие, серые, способные мягким стесненным прикосновением встретить ваш взгляд. Нос тонкий, прямой и тяжеловатый подбородок с неожиданно толстыми губами, – «губищами», как он их сам обзывал, выпячивая, придерживая кусочки крошащегося песочного печенья, что мы проглатывали за кофе в буфете. Ел, всегда со смаком, хищнически покраснев. Ступал широко, размахивал руками, наклоняя вперед лобастую голову. Вообще фигурой статной не располагал: узкоплечий, широкобедрый, но крепкий, среднего роста – домашний и лишенный какой-либо позы. Постепенно, со временем, взгляд его потемнел, отяжелел, провалился…. Рот сложился в неприметную ироническую гримаску, способную, впрочем, стремительно разлететься над рядом крупных зубов. Смех его до конца сохранял прежнюю энергию, но звучал реже, трудно вырывался, словно из-под спуда, потрясая и сокрушая всё тело, оставляя мученический, медленно расправляемый слезный оскал…